Мастера своего дела, плаченый сорванцами со света Искандер Фифтен, и его неизвестный соратник Джузеппе Эрстой, как-то раз встретились за тарелкой сочных фрикаделей. Слово за слово, кусочек за кусочком, — дошли они в своем бренном разговоре и до своих ремесел.
— Ах, — протянул Искандер, — от моих клиентов нет отбоя! То-то они все просят меня, просят, деньги льют, а я и не смею отказать ни одному. Чинно выполняю я причуды их — и для себя места не нахожу! Я так устал от этого, Джузеппе, и завидую тебе и беспечности твоей. Не обременен же ты тяготами услужения!
— Все так, верный мой соратник Фифтен, я свободен от чужой просьбы, и волен распоряжаться своим умением, как угодно мне. Однако ж каков в этом прок, если мои руки служат одному лишь мне? Да и с каждой новой угодой себе я нахожу меньше повода для своих рук, для дела, которому отдался с головой. Подумать только — я так устал от этого, Искандер, и завидую тебе в твоем уделье. И если б этого было мало, ты кормишь себя изысканными яствами, служа другому вкусу, а я!..
— Позволь, но разве не ты вызвался платить большую долю трапезы нашей? — Фифтен поспешил прояснить.
— Да, но, понимаешь, это последняя блажь, которую я... Ах, какое дело!
Эрстой, до того разочарованный своей судьбой, насупился.
— Я так хочу знаком и плачен быть! Все то, чего довелось иметь тебе!
— Я так хочу покоя и себя! Служить себе, а не иным, и делать дело по моей душе! — словно не слыша собеседника, протяжно выпалил Фифтен.
— Так слушай, знаешь что? Коль ты так того хочешь, так и дерзай! А я займусь делом твоим. Приму заказ-другой-десятый, но долю поимею. И мне отрада, и тебе покой. Хоть в кои-то я веки буду услужлив.
— Э-э? Но руки наши отдают друг от друга отличные творения. Как это будет можно объяснить?
— Скажи ты, что "ищешь себя". Твои поклонники верны, но столь же и слепы к тому, чей блеск исходит от злат рук. Давай, уставший, не боись, коль хочешь отдыха.
— Ах, я...
Джузеппе все ж склонил знакомого на уговор: от имени Фифтена он будет сотворять; сам Искандер же сможет насладиться тишиной и глубиной собственного мира. Доход Эрстой делил: меж Искандером, чье имя венчало мастерство, и им самим, кто мастерил под чужим именем.
Шло время.
Фифтен блажился самостью, а Эрстой все работал, мастерил. Люди приметили сдвиг мастерства — не в худшую, не в лучшую, — но в иную — сторону, и было глупо уже со временем говорить, что это ненадолго. И так Джузеппе отказался: прежде от имени, коим он венчал свои творения, в пользу своего; после — от той дележки, что бывала между ним и Искандером.
— Постой, Джузеппе, это непорядок! Ты имя мое стер, поставив на его место своё. Ты мной воспользовался! Верни, как было, все!
— Хм, и с чего бы вдруг? Я счастлив, будучи полезным; ты счастлив, будучи погруженным. Нет для тебя большего блага, чем быть свободным; нет большей радости для меня, чем быть признанным. К чему крушить наш рай?
— Наш... н-неправда! Мне тоже нужны деньги! Я тоже делал все не просто так!
— Ох, Искандер, оставь, это все былое. Тревожили тебя бы деньги, ты не заикался бы о тяжести своих работ. Порой капризы вводят в меня в раж, а иногда не вносят ничего, кроме отвратств — и все же. Разве ж я жаловался на то, чего просят с меня? Отнюдь!
— И что мне предлагаешь теперь делать?! Я на тебя повелся — и разорен теперь!
— Откуда ж мне известно? Не спрашивал ли я тебя годами ранее, как быть мне в моей нищете? Не я ль просил о помощи, не я ли унижался?!
— Сейчас ты вновь унижен, Джузеппе, но смеешь задирать чело!..
— Не выше, чем задираешь ты, роняя слезы по невыносимости их просьб. Брезгливо мне было то слышать; премерзко и поныне слышать мне тебя.
— Как... ты!..
Так кончилась их братство: прежде не сказанным словом.
