Кирпичики, из которых состояла моя личность, обрушились. Вечер за вечером пролетает жизнь. Мы строим дома и пишем иконы, убиваем частички своих душ, вешая лапшу на уши не слишком симпатичным нам особам, чтобы почувствовать свое существование оправданным в момент неоправданной близости, что и не близость то в общем.
Мы покупаем в пятерочках и магнитах, то, о чем не помним, пока спим, волнуемся, несемся в вагонах метро как в полостях амфетаминовых червей, проговариваем вербальный шум, чтобы не оказаться в кристальной проявленности молчания, задыхаемся от лжи и продолжаем лгать дальше от инерции, а инерция становится утробой матери, безопасной как карцер и тесной как каменный мешок.
А еще мы ловим порой моменты, которые не поймать и не ограничить языком, и благодаря им все еще не потеряно право звать жизнью нашу жизнь.
Мы проходим мимо друг друга и исчезаем за поворотами, в дверях, за спинами и за деревьями, мы, негласно договорившиеся не трогать друг друга, потому что умеем усугублять агонию и разучились чему-то другому.
День ото дня что то во мне истончается и надрывается, становится высокой-высокой пронзительной нотой, уже едва уловимой слухом, и так недалеко до диапазона, который нет возможности воспринять человеческому уху.
Кирпичики, из которых состояла моя личность, обрушились. Вечер за вечером пролетает жизнь. Мы строим дома и пишем иконы, убиваем частички своих душ, вешая лапшу на уши не слишком симпатичным нам особам, чтобы почувствовать свое существование оправданным в момент неоправданной близости, что и не близость то в общем.
Мы покупаем в пятерочках и магнитах, то, о чем не помним, пока спим, волнуемся, несемся в вагонах метро как в полостях амфетаминовых червей, проговариваем вербальный шум, чтобы не оказаться в кристальной проявленности молчания, задыхаемся от лжи и продолжаем лгать дальше от инерции, а инерция становится утробой матери, безопасной как карцер и тесной как каменный мешок.
А еще мы ловим порой моменты, которые не поймать и не ограничить языком, и благодаря им все еще не потеряно право звать жизнью нашу жизнь.
Мы проходим мимо друг друга и исчезаем за поворотами, в дверях, за спинами и за деревьями, мы, негласно договорившиеся не трогать друг друга, потому что умеем усугублять агонию и разучились чему-то другому.
День ото дня что то во мне истончается и надрывается, становится высокой-высокой пронзительной нотой, уже едва уловимой слухом, и так недалеко до диапазона, который нет возможности воспринять человеческому уху.
Я просыпаюсь и чувствуя это истончение-истощение-исчезновение, иду и чищу зубы, наливаю в кружку воду, отодвигаю стул и сажусь за стол, засыпаю в реальность и задумываюсь, что еще можно пару дней остаться у друзей, но больших срок их стеснит, что пора найти следующий краткосрочный вариант, слова "деньги" "работа" "независимость" крутятся в голове. Разве мы люди? Наши черепные коробки шкатулки для пары десятков понятий и ста повседневных слов, и это не мы живем, а они, бесплотные и бескровные, живут нами, живут вместо нас.
Впрочем это всего лишь издерганный мозг, слабое сердце и Москва, нервический ноктюрн в судорожном урбанистическом мажоре.
Внутри себя не нахожу себе приюта, сознание как жухлый лист кружится в пустоте, и краток тот покой, что нахожу снаружи тела, подхваченный размер преображает текст как алхимическая печь металл неблагородный очищает и превращает в нечто изумляющее взор.
Я исчезает, изможденная мысль останавливается, внимание бессильно скатывается с круч неприступных букв.
Безумное шествие невменяемости затягивает как в воронку, осталось только устроится на работу, купить билет в кинотеатр и подписаться на рассылку кулинарных мастерклассов. Набоков бы плевался от того, каким отменно пошлым вышло преувеличение.
Но и оно камешек все в тот же огород.
Что такое любовь, а? Это ли то, что моим глазам не достает твоего лица, с которым бывает так, что его черты выражают лишь себя, а глаза не выражают ничего, ничего не требуют, ничего не обещают. В детстве пыталась представить бесконечность и у меня не выходило, разум будто раз за разом выдавал ошибку, а бесконечность то оказывается все время вот где была.
Я совершенно точно убегаю в ощущения тебя от того что калечит и ранит меня в мире, но ошибка тут кроется в том, что то, что можно покалечить и ранить является точно таким же фантомом как и то, что калечит и ранит.
Мне представляется, что любовь это то, что позволяет вместе перешагнуть за черту истории, уйти из кунсткамеры мертвых смыслов в неподвижных формах, которые толпа народу тасует непрестанно, как будто пытаясь из деревянных детских кубиков с буквами сложить заветное слово, а букв всего четыре, как не тасуй, получается бессмыслица или фига.
"Любовь никогда не перестает, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится."
То, что одно и то же понятие с помощью одного и того же процесса размышления можно развить как до райских бездн, так и до адских высей, обесценивает и уравнивает страдание и удовольствие, ужас и гармонию, ну и рай и ад конечно же, если совсем уж наглядно сказать.
Если молчать, то совсем другая история.
__________________
Часто мне кажется, что мои тексты обладают художественной ценностью и их создание оправдывает меня.
и восковые пальцы
рискуют собраться... в жест.
резиновые паяцы
колотят в ржавую жесть.
неистово подпрыгивая
пробуют твёрдость проблемы
и улетают пугливые
в своё зловонное небо.
и оттуда с высоким чувством
рассыпают бумажные тернии
так называемым творчеством
так называемые гении.
